Обняв возлюбленную со спины, я уложил ладони ей на живот – там масса нервов, вот они и станут проводниками Силы.

– Расслабься. Закрой глаза, и сконцентрируйся на дыхании. Ты ведь йогой занималась?

– Ага! Немножко…

– Ну, вот! Тебе нужно сосредоточиться на одной себе, как бы закуклиться, отрешиться от всего – никаких звуков извне, никаких помех и волнений. С первого раза не получится – ничего, выйдет с десятого! Когда я пойму, что ты готова, я поделюсь с тобою Силой, а завтра… сначала утром, потом вечером… посмотрим, сколько энергии ты смогла удержать.

– Ой… – выдохнула Рита.

– Не бойся, – ласково обронил я.

– Не боюсь, просто очень-очень хочу. Очень-преочень!

Меня потянуло целовать гибкую спину, но я удержался.

– Вдох… Выдох… Вдо-ох… Вы-ыдох… Вдо-о-ох…

Ладони потеплели – мягкими волнами, не в такт упоительно-плоскому животику, вздрагивавшему будто от сквозняка, моя Сила перетекала к Рите.

Девушка застыла, как прекраснейшая из статуй, а я ощутил вдруг биение нашей общей энергии – она качалась, словно маятник, переливаясь из меня в Риту, заполняя ее всю, взметываясь жарким вихрем… Опадая, стекая по рукам в мое тело, чтобы прихлынуть горячим всплеском в девичьей фигурке!

«Да пребудет с нами Сила…»

Глава 4

Вторник, 1 ноября. Утро

Москва, Кремль

– Обстановка в Польше сложная и напряженная, – рокотал Устинов, ослабляя душивший его галстук. – Воду мутят профсоюзы да попы. Особенно стараются тамошние кардиналы – Стефан Вышиньский в самой ПНР, и Кароль Войтыла – в Ватикане. Американцы с немцами подняли шумиху в прессе, шлют в Варшаву, Гданьск и Краков эмиссаров с чемоданами долларов и злотых… В общем, по-всякому раскачивают ситуацию.

Брежнев насупил мохнатые брови.

– Подключить Варшавский договор и ввести войска? – медленно и ворчливо проговорил он, рассуждая вслух. – И подавить контрреволюцию?

Министр обороны покачал головой, выдавая хмурое беспокойство.

– Это крайнее средство. Последнее средство. С ним я бы обождал, – шумно вздохнув, он продолжил: – Нет, если что, Северная группа войск в полной боевой готовности. Разработан даже план действий с участием пятнадцати наших дивизий, двух из ГДР и одной чехословацкой. Но Польша – это Польша. По расчетам аналитиков, нам, чтобы установить эффективный контроль надо всей территорией ПНР, потребуются не пятнадцать, а тридцать, если не все сорок пять дивизий! Вполне может начаться партизанская война, и тогда дело дойдет до большой крови.

– Этого допустить никак нельзя, – забрюзжал Брежнев, кривя рот. Поправив «рогатые часы», он встал и прошелся по кабинету. – Но социалистическую Польшу мы в беде не оставим и в обиду не дадим! Что скажете, Алексей Николаевич?

Косыгин, имея мрачный вид, покачивал кожаной папкой, набитой бумагами.

– Скажу, что ситуация, конечно, сложная, – встрепенулся он, – но мы взяли ее под контроль. А как только положение трудящихся в Польше улучшится, начнется спад протестного движения. Ведь главное в том, что поляки хотят больше социализма! И это хорошо, это славно. С провокаторами, с клерикалами, с предателями и вражескими агентами надо действовать жестко, тут вопроса нет, а люди просто хотят жить! Нормально жить – растить детей, работать, учиться…

Генеральный секретарь, щурясь, глядел на зеленую крышу Арсенала, припудренную ночной порошей. Снега выпало чуть, да и тот размело ветром. Но серые тучи зависли над городом, нагоняя тень, и даже звезда на Троицкой башне утратила блеск.

– Ваши предложения? – разлепил Брежнев губы, гадая, ждать ли осадков к пятнице. На белой глади следы, как буквы, а в Завидово есть, что «почитать»…

– Прежде всего, не допустить роста цен, – деловито заговорил председатель Совета Министров. – Поставки продовольствия в Польшу мы обеспечим, конечно, но не за наш счет. Горе-стратеги из ПОРП назанимали кредитов на полмиллиарда долларов, понастроили кучу заводов, а вот на основной вопрос – куда девать продукцию? – так и не ответили. Хотели сбывать европейцам! Размечтались… – хмыкнул он. – На Западе и своих товаров полно, девать некуда. А вот мы польский ширпотреб возьмем! Разместим заказы. Выдадим кредиты. Организуем совместные производства. Короче говоря, привяжем к себе Польшу прочнейшими экономическими связями! Как Америка – Канаду. Ну или, там, Мексику… Кстати, вот вам живой пример – ни один польский рабочий, устроенный в филиале нашего «КамАЗа» в Щецине, не участвовал в демонстрациях, а их там трудится больше четырех тысяч, да как бы не все пять! Понимаете, товарищи? Люди дорожат своими рабочими местами!

– Это хорошо, да… – покивал генсек, не замечая, что повторяет за Косыгиным, – это славно… Ну, раз задачи ясны… За работу, товарищи!

Хлопнула дверь. По опустевшему кабинету загуляло эхо, и унялось. Брежнев усмехнулся, поймав себя на том, что ступает мягко, лишь бы не спугнуть боязливую тишину.

«А толку?» – мелькнуло у него, стоило услышать щелчок замка.

Дубовая створка приоткрылась, и личный секретарь прошелестел:

– К вам товарищи Андропов и… э-э… Гарин.

– Да, да, Коля! – браво откликнулся хозяин кабинета. – Приглашай!

Первым порог кабинета перешагнул глава КГБ, а за ним пожаловал и «Хилер», он же «Ностромо». В черных джинсах и синем клубном пиджаке Миша выглядел заезжим плейбоем, лишь обычная фланелевая рубашка выбивалась из стиля. Высокий, спортивный, с лицом узким и невозмутимым, Гарин оглядывал объект «Высота» со спокойным любопытством.

– О, какие люди! – посмеиваясь, Брежнев пожал руки гостям.

– Здравствуйте, Леонид Ильич, – бегло улыбнулся Михаил. Ладонь его была сухой и крепкой.

– Проходите, проходите, Миша… Юра, что с Густовым?

– Пока в реанимации, – свел брови Андропов. – Положение тяжелое, но стабильное. И когда Ивана Степановича можно будет порасспросить, неясно. Я разговаривал с Пономаревым, звонил товарищу Пельше… Арвид Янович согласился даже на мою встречу с начальником оперотдела КПК, но смысла в этом немного. Если Густов подозревает кого-то из оперативников, то без него самого мы мало что узнаем.

– Пожалуй… – проворчал генсек. – Значит, будем ждать, когда Иван Степаныч оклемается. Миша!

Гарин, корректно отошедший к окну, приблизился, и Брежнев снова ощутил легкую тревогу – взгляд у этого молодого человека явно не соответствовал возрасту. Обычно Мишины глаза излучали сдержанность и легкую иронию, что само по себе не свойственно второкурснику, но вот порой в его зрачках раскрывалась пугающая черная глубина, и тут уж приходилось гадать, отражение чего именно ты уловил – холодной беспощадности или застарелой печали.

– Миша, – повторил генеральный, глядя чуток в сторону, – на днях мы говорили о вас с Михаилом Андреевичем… Что вы большой талант во всех этих электронно-вычислительных делах, я уже понял, хотя сам, если честно, и диод от триода не отличу, хе-хе… Но в вас дремлют и немалые организаторские способности. Объединить молодежь, направить ее энергию на благо страны – это надо уметь. И вы сумели-таки! Сам убедился, лежа в этом… как его… томографе.

Гарин встрепенулся, но Брежнев угомонил его мановением руки.

– Знаю, знаю – это всё Иван Скоков! – лицо генерального секретаря растянуло добродушной улыбкой. – Ну, по мне, так это лишь большой плюс к вашей характеристике. Вы не гонитесь за славой, а наоборот, щедро делитесь ею с товарищами ради общего успеха. А это чуть ли не главное для… К-хм… Миша, а не возьметесь ли за ваши НТТМ во всесоюзном масштабе?

– Неожиданно как-то, Леонид Ильич, – с легкой запинкой выговорил Михаил, и генсек не сдержал мелкого торжества – растерялся товарищ Гарин!

– А в жизни всегда так! – посмеялся хозяин кабинета. – Она, чертовка, полна неожиданностей! Я все-все понимаю, Миша, и про учебу, и про цейтнот… Но вы ведь в любом случае продолжите ваши штудии в Центре НТТМ на Вернадского? Будете продвигать идеи, воплощать их «в железе»… А мы вам предлагаем то же самое, но на высшем уровне, так сказать, и с хорошим бюджетом!