– Очень хорошо, Миша, – просочился в мозг голос извне. – Теперь надо расщепить сознание и подсознание – и вскрыть «память поколений». Начали!

Окружающее заплыло тьмой – я «спускался» в отделившееся подсознательное. Первые опыты по опущению к корням разума срывались из-за панических атак – было страшно остаться навсегда по ту сторону сознания. Уж лучше посох и сума, это точно…

Но ничего, постепенно приспособился – как бы укачивал себя, засыпая, а во сне подсознание рядом, оно причудливо сплетается с явью, и надо всего лишь проснуться, чтобы выйти из подвалов своего «Я».

Уловить куски зрительных образов, заключенных в генной памяти, мне удалось уже в самом первом опыте. Смутные, они мелькали передо мной скринами давней жизни, тут же теряясь в черноте забвения.

Но вот я удержал маховой промельк – и будто нарезанные кадры склеились в киноленту.

Приглушенный свет сочился сквозь мутные стеклышки, вделанные в свинцовые рамы, выделяя расписные своды и толстые витые колонны.

В резном кресле восседал пожилой мужчина в богатом кафтане. Его сухие нервные пальцы, унизанные перстнями, теребили бородку, а с бледного усталого лица не сходило жесткое выражение. Я сразу узнал его – по реконструкции Герасимова.

Это был он – «царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Руси».

– Благодарю, Олександр, за угождение, – произнес царь неожиданно густым баритоном, вставая. – Чем немоществовал есми прежь сего, прошло.

– То не яз ослободил от пагубы, государь, – басок моего предка источал почтение, – а бога и пречистыя богородицы милость…

Иван Грозный усмехнулся в бороду, оценив изворотливость целителя, и вышел на крыльцо. Всё застил свет ясного дня.

Рынды, бояре и прочая знать толклись во дворе, а вдалеке, за почерневшим срубом баньки, вставала нарядная восьмигранная колокольня.

Я сразу узнал церковь Одигитрии на Печерском подворье. И тут «кинопленка» оборвалась – из солнечного сияния меня затянуло во тьму, и вынесло в сумрак квартиры Котова…

…Уголок губ дрогнул, провожая воспоминание. Обитай мой пра-пра-пра… в тогдашней Москве, меня бы все равно горячило любопытство – опричники, либерея, то, сё…

Но никакой таинственный флер не витал бы, подзуживая к поиску, да и омут моей «обычной» памяти не всколыхнулся бы, возвращая в прошлое. А ведь дед Семен однажды выхвалялся перед бабушкой: «Да мы из бояр! Да у нас во Пскове палаты стояли каменные!»

Я тогда еще и в школу не ходил, а уж древность рода меня точно не волновала. Но вот сейчас припекло.

А что, если старый проговорился, хлебнув лишку? Вдруг и в нем просыпалась генная память – и заводила в дом Олександра Гарина? И почему всякий раз, стоило мне погрузиться, я обязательно оказывался в «палатах»? Один лишь раз мне открылась иная с виду картинка – мой предок смотрелся в свое отражение на подрагивавшей воде, но и это оказалась старая долбленая бочка, враставшая в землю рядом с крыльцом.

Одно из двух – или целитель отчаянный домосед, или подсознание не зря притягивается к его месту жительства…

– Вон там! – воскликнула Рита. – Вон, в переулке!

– И что бы я без тебя делал, – улыбнулся я, притискивая девушку.

– Пропал бы! – засияла женушка.

«Палаты каменные» меня разочаровали. Низкое здание, сложенное из плитняка, напоминало брошенный барак – с осевшей крышей, чернея провалами крохотных окон, оно навевало тоску.

– Как все запущенно… – я оглянулся в надежде, что ошибся, но нет – вон она, обшарпанная колокольня.

Рита вздохнула, поглядывая на меня изучающе и виновато.

– Шестнадцатый век, – вытолкнул я, натягивая улыбку, – что ты хочешь…

С торца мы обнаружили железную дверь, заржавевшую навек полуоткрытой, и проникли внутрь. Судя по штабелям трухлявых поддонов, здесь был склад. Загаженные цементные полы упрятали даже сход в подвалы. Мусор, скуренные «бычки», битые бутылки из-под пива… Щербатые колонны, облезлые своды с дурацкими откровениями, выведенными копотью…

– А крыша не обвалится? – боязливо спросила девушка.

– Да кто ж ее знает… – сказал я в утешенье.

Хотел продолжить мысль чем-то значительным – и замер. Эти два окна… Небольшие, стрельчатые…

– Четыреста лет тому назад вот здесь, на этом самом месте, сидел Иоанн Грозный, – я приблизился и коснулся кладки.

За окнами бурел пустырь, где носилась ребятня, но воинственные кличи почти не залетали в окна. А у меня сразу поднялось настроение.

Грязь – это пустяки. Берешь веник, совок – и вперед. Сдолбить растрескавшуюся корку бетона? Да не вопрос! Было бы желание.

– А когда мы… туда? – негромко выразилась Рита, распахивая свои глазищи.

– А сейчас!

Подобрав выцветшую газету «Псковская правда», я встряхнул ветхую бумагу и застелил поддон, грубо сколоченный из щепистых досок.

– Чур, я на коленках! – пропела девушка.

– Твердо будет… – притворно вздохнул я, как бы не понимая. – И занозы…

– Так я же на твоих! А-а… Ты нарочно, да?

– Каюсь…

Усевшись, я притянул к себе мою красотулю, и красотуля заерзала, устраиваясь поудобней.

«Отрешишься тут, пожалуй…», – подумалось мельком.

– Дай свои ручки, нужен телесный контакт… – узкие ладошки сунулись в мои пятерни. – Закрой глаза и дыши, как я…

«Не зашел бы кто…» – мелькнуло в голове.

Обычно на то, чтобы сосредоточиться, закуклиться от внешнего мира, уходило до четверти часа. А чтобы увести за собой и Риту…

Но здесь, в «палатах», всё произошло чуть ли не мгновенно – я соскользнул в черную бездну подсознания легко и просто. Словно шагнул в темную комнату – и щелкнул выключателем.

И бысть свет…

…Олександр в одних расшитых шароварах склонялся над бородачом, разлегшимся на топчане, и мял его спину, исполосованную татарскими саблями – страшные шрамы, налитые багрецом, бледнели на глазах.

– Терпи, княже, терпи… – выдавил целитель.

– Ох, мочи нет… – сдавленно прокряхтел исцеляемый. – Косточки мои… Паче дыбы трещат…

Олександр коротко хохотнул, напруживая мышцы.

А я будто подглядывал за «физиопроцедурами» – мой предок мял князя Шуйского, наместника и воеводу Пскова. Вот руки зависли, растопырив пальцы, и я почти увидел, как с них стекала та самая Сила.

– Ох, печет-то как… – застонал князь.

– То добрый знак… Всё!

– Ох, ложишься, яко на казнь, – пропыхтел Шуйский, упираясь руками, – а встаешь… Паки здрав и млад!

Тут картинку размыло, будто водой, выплеснутой на акварель, но потеки тут же набухли четкостью, очертясь иным видением…

…Огонь, вертевшийся в горниле печи, бросал мятущиеся отсветы на стены, рубленные из громадных бревен, да на пышные «веники» трав и соцветий, свисавших с закопченного потолка.

В низковатую дверь, сколоченную из толстых лесин и обитую медвежьей шкурой, постучали с улицы.

– Онфиме! – глухо прозвучал голос.

Изба пошла ходуном, да кругом – мой предок впускал гостя. Было похоже на компьютерную игру-стрелялку, где перед тобой маячит ствол убойного огнестрела и руки персонажа, передергивающие затвор.

Вот такая же конечность, костистая да жилистая, грюкнула засовом и пихнула створку. За порогом чернела ночь.

Обширная поляна серебрилась под холодным отраженным сиянием, а сама луна выбиралась из-за пильчатой линии могучего ельника. Ее свет окутывал фигуру гостя со спины, а печной пламень – спереди. Наверное, это был охотник из местных – длинноволосый, упакованный в кожаные одежки, с мощным луком на крутом плече.

Поклонившись с неожиданной робостью, он протянул Онфиму связку мехов, и жилистая рука приняла дар… Или дань? Или плату?

– Жди, – обронил хозяин, прикрывая дверь.

Небрежно швырнув переливчатые шкурки соболей на лавку, он достал с полки маленький глечик, накрытый пергаментом, и туго-натуго перевязанный у горлышка. Бережно зажав сосуд ладонями, Онфим вынес его во двор.

– Во здравие, Рогволт, – глухой голос предка звучал малость зловеще.

Охотник с трепетом принял кувшинчик, отвесил низкий поклон – и канул в темноту без тени шороха. А Онфим не сразу вернулся в тепло – застыв на грани света и мрака, поднял голову к ясному небу. Луна ревниво гасила мерцанье звезд, но самые яркие кололи глаз льдистым блеском.